01.09.2010 09:04:22 Самохин 
|
Вова Тимофеевич, как он сам представлялся ,а в детстве просто Вовка, рос младшим среди братьев и сестёр и очень страдал, потому что, как говаривала мама – имел тонкую душевную организацию и оригинальность мышления – муж её с этим согласен не был. И если старших детей отец воспитывал скупым житейским советом и ремнём, то с младшеньким так не вышло - его взяла под своё крыло мать. В результате таких послаблений, Вовка пристрастился читать книжки, отлынивая от общественно-полезного труда на благо семьи, и приучился закатывать драматические сцены горя, полные слёз и натурализма. За что был не особо любим ближайшими родственниками. Однажды, будучи подростком, он был пойман в сарае отцом за чтением Ги де Мопассана со спущенными штанами, отмщение было скоротечным, но без цинизма – вульгарная порка. Лежа после экзекуции на чердаке, на животе – любую другую позу Вовкина задница отвергала, - он, размышляя, пришел к выводу, что всю свою жизнь он проведёт мучеником от литературы, принимая на себя страдания людей необразованных и грубых, и что нет в этом мире цели важнее и интересней. Он даже представлял себе сцену своей недалёкой кончины, например от воспаления лёгких, с финальной фразой : «О, я не понят вами был! Как жаль! Живите, если сможете одни! Я ухожу!».
Окрепнув этой идеей, лелея её и вскармливая, Вовка закончил восьмилетку и отправился поступать в училище искусства, в областной центр. Откуда и был изгнан, через пару лет, за неуспеваемость и лень. Тем не менее, оставшись и пообвыкшись в городе, Вовка о своем страдальческом долге вскоре забыл, забросил читать и нашёл интерес в торгово-денежные отношения с другими людьми. Подняв свое благосостояние на дамском белье, со временем он обзавелся различным имуществом и женился. Всё шло свои чередом, бытиё наполнилось смыслом: удачные покупки партий контрабандных колготок в бизнесе перемежались с экспериментальными кама-сутровскими позами в интимной жизни.
Как-то раз на отдыхе – ему уже стукнуло тридцать - от нечего делать, он повертел в руках книжку – женский роман, взятый на турецкий берег супругой. На глянцевой обложке, под названием - «Любовь Генриетты: смерть и страсть», белокурая и пышногрудая красавица стремилась в беге к брюнетовидному атлету с ружьем, судя по её лицу, она явно не хотела предупредить жгучего мачо о закрытии охоты или рассказать , что подгорели котлеты. Вова Тимофеевич хмыкнул, задумался, перевернул пару страниц и неожиданно для себя, погрузился в чтение. Примерно на десятой странице у него заныло седалище, как бы напоминая о чём-то, но процесс уже пошел – юношеская идея мученичества очнулась в его голове, производя брожение и шебуршание,- Вова Тимофеевич понял – всё, без литературы ему никак. Урок отца, впрочем, не прошёл зря, Вова Тимофеевич решил ограничиться русской классической литературой.
Первой жертвой неистовой страсти к чтению стал Чехов, где особое его внимание привлекли письма писателя. Во время своего «чайкинского» периода жизни, как он сам его называл, Вова Тимофеевич начал носить только костюмы-тройки с бабочкой, отрастил бородку и усы, прикупил трость и пристально следил за чистотой ногтей. Его стали часто видеть в местном областном театре. Заделавшись его завсегдатаем, он бывал и на репетициях, где сидел в партере, нацепив на нос антикварное пенсне. Перед его мысленным взором проносились – Крым, убогие русские селения, красивые дамы, в шляпках, ищущие пузырьки со снотворным , нищие крестьяне и туманный Сахалин. К женщинам обращался не иначе как сударыня и обязательно требовал ручку, для поцелуя. По утрам принуждал себя кашлять в платок и смотрел на результат, ожидая увидеть следы крови. К концу чеховского этапа, он развёлся с женой из-за её склонности к мещанству и пристрастия к коньяку - как ему это было не странно, но жена была очень рада такому исходу и исчезла с горизонта, отхватив приличные откупные. После развода Вова Тимофеевич впал в депрессию, в стремлении выдавить из себя раба и позабыть оральные ласки своей бывшей. Печаль накрыла его с головой.
Из болезни его вытащил знакомый доктор М., дав отдохнуть в одном замечательном диспансере. Доктор же и допустил ошибку, когда процитировал, в одной из бесед с Вовой Тимофеевичем, что-то из «Братьев Карамазовых». Дух Вовы Тимофеевича просветлел, воспрял, огляделся, скинул с себя труху печали и жадно затребовал произведений Фёдора Михайловича. Это был самый трудный и самый непредсказуемый этап его жизни. Пять лет прошли в мучительных поисках смысла: от игровых автоматов и рулетки до кришнаитских песнопений и «милицейского обезьянника»; от кабацких ночных буйств до писем в журнал «Философская мысль Биробиджана». Борода его значительно подросла, волосы на голове поредели, зато посуровел пристальный взгляд. Он возненавидел банкиров и Левинзонов - соседей сверху. К женщинам Вова Тимофеевич начал относиться с нескрываемым подозрением. Бизнес был пущен на самотёк и сгинул. Самокопание было теперь любимым из его занятий, даже местные проститутки напрочь отказывались приезжать к нему домой, где вместо обычной работы приходилось выслушивать его долгие и витиеватые монологи и читать по бумажке текст: «Я, Соня Мармеладова, торжественно клянусь …».
К доктору М. Вова Тимофеевич пришёл сам. Заявил, что устал, невмоготу и доколе. М. попал в затруднительное положение, с одной стороны - Вова Тимофеевич явно не в себе, с другой – какая-либо внятная симптоматика у него отсутствовала, и поставить диагноз было сложно, но случай был очень увлекательный. На другой день М. вновь встретился с Вовой Тимофеевичем, они долго беседовали, а потом М. вышел, как бы невзначай, предварительно оставив на столе «Войну и мир» Л.Н. Толстого.
После знакомства и погружение в сочинения графа, Вова Тимофеевич вновь женился, хотя решение далось ему с трудом - его избранницу звали Анна. Он распродал остатки имущества, купил домик в одной из окрест лежащих деревенек, завёл скотинку и разбил огород. Ему понравилось беседовать с деревенскими мужиками и бабами, жить сельским бытом и строгать детей. Шли годы. Вова Тимофеевич даже хотел построить в деревеньке школу , но подрастающие ребятишки требовали внимания, коровки телились, жена грузнела и становилась несносной, к тому же ему приходилось частенько уезжать в ближайшую церковь, где он доводил до белого каления, своими мыслями, местного священника. Сам же Вова Тимофеевич, был счастлив, видя, как седеют его волосы и просветляется собственное лицо. Он писал длинные кающиеся письма к родственникам – в них он желал воссоединения с ними в чистоте душевной и требовал приезда для создания семейной общины. Он смотрел в ночное небо и ниспровергал Канта, сеял гречиху и копал картофель. Иногда к нему в гости заезжал доктор М., он искренне изумлялся Вовой Тимофеевичем, парился в баньке и попивал водочку. Как-то в одну зиму, М. заметил, что Вова Тимофеевич выглядит подозрительно тихим и всё больше молчит, слушая его. Доктор отметил для себя, что надо бы приехать вскоре вновь и понаблюдать, но как-то закрутился в городской своей жизни и…
И всё бы ничего, наверное, сложилось. Но однажды летом - после вечернего чаепития с гостем, приезжающим на лето в эту деревню рисовать этюды, художником Лютиковым - Вова Тимофеевич приметил забытую на веранде сумку Лютикова, в которой лежала книга. Хозяин, было, решился пойти и отдать оставленную вещь, но взгляд его скользнул внутрь сумки и замер. Так случилось, что ни одна мысль в нём не пискнула, в напоминании о папином ремне, ни одно ощущение не проснулось в предчувствии непоправимого поступка и даже икота не дала собой знать, когда Вова Тимофеевич решив полюбопытствовать. Он вынул эту книжку и погрузился в чтение. Очнувшись, он скабрезно улыбнулся и посмотрел, наконец, на обложку, на которой значилось: Маркиз де Сад …
|
